Шандор Ференци.Путаница языков взрослых и ребенка. Язык нежности и страсти
Комментарий: Глава из книги К. Абрахама, Э. Гловера и Ш. Ференци «Классические психоаналитические труды» (2008), вышедшей в свет в издательстве Когито-Центр.
Доклад прочитан на XII международном психоаналитическом конгрессе, Висбаден, 1932. Опубликован на немецком языке в Z. f. Psa. (1933), 19, 5; английский перевод в . Psa. (1949), 30, 225. Первоначальный заголовок доклада - «Страсти взрослых и их влияние на сексуальное и характерологическое развитие детей».
Было бы ошибкой попытаться уместить очень широкую тему экзогенного происхождения характерологических образований и неврозов в рамки доклада на Конгрессе. Поэтому я ограничусь короткой выдержкой из того, что я могу сказать по данному вопросу. Возможно, будет правильно поделиться с вами тем, как я пришел к проблеме, сформулированной в названии доклада. В своем Обращении к Венскому психоаналитическому обществу по случаю 75-летия профессора Фрейда я сообщил о возврате к методике (а частично и к теории) терапии неврозов, к которому меня побудили кое-какие неудачные или неудовлетворительные результаты моей работы с пациентами. Здесь я имею в виду новое, более резкое выделение травмирующих факторов в патогенезе неврозов, которыми в последние годы несправедливо пренебрегали. Недостаточное исследование экзогенных факторов приводит к опасности преждевременных и зачастую поверхностных объяснений в терминах «предрасположенности» и «конституции».
Впечатляющий, по-моему, феномен - почти галлюцинаторное повторение травмирующих переживаний, накапливавшихся в моей повседневной практике,- вроде бы оправдывал надежду, что с помощью такой эмоциональной разрядки сознанием может быть воспринято большое количество вытесненных аффектов, и образование новых симптомов сможет прекратиться, особенно если суперструктура аффектов была достаточно ослаблена аналитической работой. Эта надежда, к сожалению, не сбывалась с достаточной полнотой, и некоторые мои пациенты вызывали у меня сильное беспокойство и смущение. Их повторения, вызывавшиеся анализом, оказались слишком приятными. Хотя и имелось явное облегчение некоторых симптомов, но, с другой стороны, эти пациенты начинали страдать от ночных приступов тревоги и даже от сильных кошмаров, а аналитический сеанс время от времени приводил к приступам истерии тревоги. Хотя мы были в состоянии добросовестно анализировать угрожающие симптомы такого приступа, что, казалось, убеждало и успокаивало пациента, но ожидаемого постоянного успеха не было: на следующее утро звучали те же жалобы на ужасную ночь, и на аналитическом сеансе происходило повторное травмирование.
В этой неудобной ситуации я пробовал утешить себя обычным способом: что у пациента слишком сильное сопротивление или вытеснение столь сильно, что эмоциональные разрядки и осознание могут произойти только по частям. Поскольку состояние пациента даже по прошествии значительного времени существенно не менялось, я должен был дать волю самокритике. Я начал прислушиваться к своим пациентам, когда во время приступов они называли меня бесчувственным, холодным, жестким и жестоким, когда упрекали меня в эгоистичности, бессердечии, тщеславии, когда они кричали мне: «Помоги! Скорее! Не дай мне беспомощно погибнуть!»
Затем я начал исследовать свое сознание: нет ли, несмотря на все мои хорошие сознательные намерения, некоторой правды в этих обвинениях. Я хочу добавить, что такие периоды гнева и ненависти были исключением - очень часто сеансы заканчивались поразительным, почти беспомощным согласием и готовностью принять мои интерпретации. Однако это было настолько недолговременным, что я стал понимать, что даже внешне соглашающиеся пациенты испытывали ненависть и гнев, и я начал побуждать их не щадить меня. Такое побуждение дало немного, ибо пациенты энергично отказывались принимать данное интерпретативное требование, хотя оно в достаточной мере подкреплялось аналитическим материалом.
Тогда я постепенно пришел к выводу, что пациенты чрезвычайно чувствительны к пожеланиям, склонностям, прихотям, симпатиям и антипатиям своего аналитика, даже если аналитик совсем не осознает такую их чувствительность. Вместо того чтобы противоречить аналитику или обвинять его в ошибках и слепоте, пациенты идентифицируются с ним. Только в редкие моменты истероидного волнения, т.е. почти в бессознательном состоянии, они могут набраться достаточного мужества и возражать; обычно же они не позволяют себе критиковать нас - такая критика даже не приходит им в голову, пока мы не дадим им особого разрешения или явно не побудим их быть такими смелыми. Это означает, что мы должны из их ассоциаций выявлять не только болезненные события прошлого, но также - и гораздо чаще, чем до сих пор предполагалось,- их вытесненную или подавленную критику в наш адрес.
При этом, однако, мы сталкиваемся со значительным сопротивлением не только у наших пациентов, но и в нас самих. Прежде всего мы сами должны быть достаточно хорошо - до самого «твердого дна» - проанализированы. Мы должны были научиться распознавать все наши неприятные внешние и внутренние черты характера, чтобы быть по-настоящему готовыми к любым формам скрытой ненависти и презрения, которые могут так ловко маскироваться в ассоциациях пациентов.
Это ведет к приобретающему все большую важность специальному вопросу об анализе аналитика. Не надо забывать, что глубокий анализ невроза требует многих лет, в то время как средний, тренинговый анализ длится лишь несколько месяцев, самое большее год-полтора. Это может вести к тупиковой ситуации, а именно к тому, что наши пациенты постепенно становятся более проанализированными, чем мы сами, из-за чего они хотя и могут иметь признаки такого превосходства, но не способны выразить это словами; они действительно впадают в крайнюю покорность, очевидно, из-за неспособности или опасения вызвать у нас неудовольствие своей критикой.
Большая часть вытесненной критики, переживаемой нашими пациентами, направлена на то, что можно назвать профессиональным лицемерием. Мы вежливо приветствуем пациента, когда он входит к нам в кабинет, просим его ассоциировать, искренне обещаем внимательно слушать и проявлять полную заинтересованность в его благополучии и в необходимой для этого работе. В действительности же бывает, однако, что мы с трудом можем терпеть некоторые внешние или внутренние особенности пациента, чувствуем профессиональную или личностную неудовлетворенность проведенным сеансом. При этом я не вижу иного выхода, как попытаться полностью осознать источник нашего собственного неудовольствия и обсудить его с пациентом, подавая это не только как вероятность, но и как факт.
Интересно, что такой отказ от «профессионального лицемерия» - лицемерия, до настоящего времени считавшегося неизбежным,- вместо причинения пациенту боли приводил к заметному улучшению его состояния. Травмирующе-истеричные приступы даже если и повторялись, становились гораздо умереннее, трагические события прошлого могли бытьвоспроизведены в мыслях, не приводя к потере психического равновесия; при этом фактический уровень индивидуальности пациента оказывался значительно выше.
Итак, в чем же причина происходящего? Что-то ранее оставалось не проговоренным в отношениях между врачом и пациентом, что-то неискреннее, а откровенное обсуждение этого освобождало, так сказать, бессловесного пациента. Признание аналитиком своей ошибки вызывало у пациента доверие. Иногда могло показаться, что до некоторой степени выгодно совершать грубые ошибки, чтобы впоследствии признать их перед пациентом. Этот совет, однако, явно излишний; мы и так достаточно часто совершаем грубые ошибки, и один очень интеллектуальный пациент оправданно возмущался, говоря: «Было бы намного лучше, если бы Вы были в состоянии совсем избегать грубых ошибок. Ваше тщеславие, доктор, хочет найти выгоду даже в ваших ошибках».
Выявление и решение этой чисто технической проблемы показало наличие некоторого ранее скрытого или малозаметного материала. Аналитическая ситуация - т.е. сдержанное спокойствие, профессиональное лицемерие и скрываемая за этим, но никогда не высказываемая неприязнь к пациенту, которую он чувствовал, однако, всем своим существом,- по сути не отличалась от той детской ситуации, которая привела к болезни. Когда в дополнение к напряжению, вызванному этой аналитической ситуацией, мы наложили на пациента дополнительное бремя воспроизведения первоначальной травмы, то тем самым мы создали действительно невыносимую ситуацию. Неудивительно, что результаты наших усилий были не лучше, чем результаты первоначальной травмы. Высвобождение у пациента переживаний, связанных с его критическим отношением к аналитику, наша готовность признавать собственные ошибки и честная попытка избегать их в будущем - все это направлено на создание у пациента уверенности в аналитике. Именно такая уверенность ведет к противопоставлению настоящего и невыносимого травматического прошлого, противопоставлению, абсолютно необходимому для пациента, чтобы он смог пережить прошлое не как галлюцинаторное воспроизведение, а как объективное воспоминание.
Подавленная критика, переживаемая моими пациентами, например, обнаружение со сверхъестественной проницательностью агрессивных черт в моей «активной терапии», а в принуждении к расслаблению - профессионального лицемерия, научила меня распознавать и контролировать крайности в обоих направлениях. Я не менее благодарен тем пациентам, которые научили меня, что мы, аналитики, склонны жестко держаться неких теоретических конструкций и оставлять незамеченным то, что может повредить нашему самодовольству и авторитету. В любом случае я узнал причину моей неспособности влиять на истерические приступы, и такое открытие, в конечном итоге, открыло путь к успешному завершению лечения. Это случилось со мной, как с той мудрой женщиной, чью подругу не могла разбудить от нарколептического сна никакая встряска или крик и которой вдруг пришла идея сказать«Баю-бай, детка». После этого пациентка стала делать все, что ее просили.
Мы очень много говорим в анализе о регрессиях в инфантильность, только сами по- настоящему не понимаем, до какой степени правы; мы много говорим о расщеплении индивидуальности, но, кажется, недостаточно оцениваем глубину этих расщеплений. Если мы поддерживаем наше невозмутимое, воспитательное отношение даже vis-a-vis с опистотоническим пациентом, то окончательно рвем ниточку, связывавшую его с нами. Пациент, ушедший в транс,- действительно ребенок, который больше не реагирует на интеллектуальные объяснения, а только, может быть, на материнскую приветливость, без которой он чувствует себя одиноким и обделенным в своей самой большой потребности, - а значит, находится в той же невыносимой ситуации, которая привела однажды к расщеплению его психики и в конечном итоге к болезни. Поэтому неудивительно, что пациент не может не повторять снова образование симптома так же, как делал это в начале своей болезни.
Я могу напомнить Вам, что пациенты реагируют не на театральные фразы, а лишь на реальную искреннюю симпатию. Я не знаю, распознают ли они правду по интонации или тембру нашего голоса, по используемым нами словам или другим способом. В любом случае они демонстрируют замечательное, почти провидческое знание мыслей и эмоций аналитика. Обмануть пациента в этом отношении представляется едва ли возможным, и такие попытки ведут только к плохим последствиям.
Теперь позвольте сообщить те новые идеи, которые явились результатом такого более участливого отношения к пациентам.
Прежде всего, я получил новое доказательство моей гипотезы, что травма, особенно сексуальная, не может расцениваться слишком высоко в качестве патогенного фактора. Дети даже в весьма уважаемых, искренне пуританских семьях становятся жертвой реального насилия или изнасилования намного чаще, чем можно было осмелиться предположить. Насильник - это или родитель, из-за собственной фрустрации пытающийся найти замещающее удовлетворение таким патологическим способом, или злоупотребляющие неведением и невинностью ребенка люди, которых считают заслуживающими доверия, например родственники (дяди, тети, бабушки и дедушки), гувернантки или слуги. Объяснение, что это лишь сексуальные фантазии ребенка, своего рода истерическая ложь, к сожалению, опровергается числом подобных признаний - например, рассказами о нападениях на детей пациентов, находящихся в анализе. Именно поэтому я не удивился, когда недавно склонный к филантропии преподаватель в отчаянии рассказал мне, что за короткое время узнал, что в пяти семействах из высшего общества гувернантки жили регулярной сексуальной жизнью с мальчиками от девяти до одиннадцати лет.
Типичный способ, которым может происходить кровосмесительное соблазнение, таков: взрослый и ребенок любят друг друга, ребенок лелеет игривую фантазию принятия роли матери по отношению к взрослому. Такая игра может принимать эротические формы, но остается, тем не менее, на уровне нежности. Однако у патологических взрослых это не так, особенно если их душевное равновесие и самообладание нарушено какими-либо несчастиями или приемом интоксицирующих лекарств. Они ошибочно принимают игру детей за желание сексуально зрелого человека или даже позволяют увлечь себя, не отдавая отчета о последствиях. Реальное изнасилование девочек, едва вышедших из младенческого возраста, аналогичные сексуальные действия взрослых женщин с мальчиками, а также принуждение к гомосексуальным действиям происходят чаще, чем считалось до сего времени.
Трудно представить поведение и эмоции детей после такого насилия. Можно было бы ожидать в качестве первого импульса противодействие, ненависть, отвращение и энергичный отказ: «Нет, нет, я не хочу этого, это слишком сильно для меня, это больно, оставьте меня в покое». Это или что-то подобное были бы немедленной реакцией, если бы она не была парализована сильнейшим страхом. Такие дети ощущают себя физически и нравственно беспомощными, их личность недостаточно окрепла, чтобы он были в состоянии возражать даже в мыслях, ибо превосходящая сила и авторитет взрослого делает их немыми и может лишить разума. Однако тот же самый страх, если достигает определенного максимума, заставляет их слепо подчиняться желанию агрессора, предугадывать все его желания и удовлетворять их; они идентифицируются с агрессором, полностью забывая о себе. Через идентификацию или, можно сказать, интроекцию агрессора тот устраняется как часть внешней реальности и становится внутрипсихическим вместо внешнепсихического. Внутрипсихический - в сноподобном состоянии, каким является травматический транс,- подвергается затем первичному процессу, т.е. в соответствии с принципом удовольствия может быть изменен или замещен при помощи позитивных или негативных галлюцинаций. Во всяком случае, нападениеперестает восприниматься как жесткая внешняя реальность, и в травматическом трансе ребенок успешно достигает сохранения предшествующей ситуации нежности.
Самое важное изменение в психике ребенка, производимое вынужденной из-за тревоги и страха идентификацией с взрослым партнером, является интроекция чувства вины взрослого, и такое чувство делает изначально безопасную игру наказуемым проступком.
Когда ребенок приходит в себя после такого нападения, то чувствует себя крайне смущенным, фактически расщепленным - одновременно и невинным, и заслуживающим порицания - и его доверие своим собственным чувствам оказывается нарушенным. Кроме того, неприятное поведение мучимого и обозленного раскаянием взрослого заставляет ребенка еще больше осознавать свою вину и еще больше стыдиться. Почти всегда преступник ведет себя так, как будто ничего не произошло, и утешает себя мыслью: «Ну, это всего лишь ребенок, он ничего не понимает и все забудет». Нередко после этого соблазнитель становится сверхнравственным или религиозным, пытаясь спасти душу ребенка проявляемой к нему строгостью.
Обычно отношения ребенка со вторым взрослым, а в случае, приведенном выше,- с матерью, недостаточно близки, чтобы найти у нее помощь, и его робкие попытки в этом направлении отвергаются ею как бессмысленные. Такой использованный ребенок превращается в механический, послушный автомат либо становится дерзким и при этом не способен объяснить причины своего неповиновения. Его сексуальная жизнь остается неразвитой либо принимает извращенные формы. Мне нет сейчас необходимости разбирать детали неврозов и психозов, которые могут за этим последовать. Для нашей теории данное предположение, однако, очень важно, а именно, что слабая и неразвитая личность реагирует на внезапное неудовольствие не защитой, а тревожной идентификацией и интроекцией угрожающего лица или агрессора. Только с помощью такой гипотезы я могу понять, почему мои пациенты так упрямо отказываются следовать моим советам реагировать на несправедливое или недоброе лечение болью, ненавистью и защитой. Одна часть их личности, возможно ядро, застряла в своем развитии на уровне, на котором она была не способна использовать аллопластический способ противодействия, а могла реагировать лишь аутопластически, по типу мимикрии. Тем самым мы приходим к предположению о такой психике, которая состоит лишь из Ид и Супер-Эго и которая поэтому не способна поддерживать собственную устойчивость перед лицом неудовольствия,- точно так же, как незрелому ребенку невыносимо оставаться в одиночестве, без материнской заботы и достаточного количества нежности. Здесь мы должны вернуться к идеям, давным-давно разработанным Фрейдом, согласно которым стадия идентификации должна предшествовать способности к объектной любви.
Я хотел бы называть это стадией пассивной объектной любви, или стадией нежности. Признаки объектной любви здесь уже заметны, но только в игривой форме, при фантазировании. Так, практически у каждого мы обнаруживаем скрытую игру по занятию места родителя своего пола, чтобы жениться на другом родителе. Но нужно подчеркнуть, что это - только фантазия; в реальности дети не хотели бы этого, и на самом деле они не могут обойтись без нежности, особенно исходящей от матери. Еслиребенку на данной стадии нежности навязывается больше любви или не такой любви, в которой он нуждается, то это может привести к патологическим последствиям точно так же, как и фрустрация или отнятие любви, о чем много говорилось в других работах. Мы ушли бы слишком далеко от нашей непосредственной темы, если бы занялись деталями неврозов или нарушений характера, могущих последовать за преждевременным навязыванием страстной и нагруженной виной любви незрелому, не имеющему вины ребенку. Последствием должна быть путаница языков, что подчеркнуто в заголовке настоящего доклада.Родители и взрослые, как и мы, аналитики, должны учиться все время осознавать, что за покорностью и даже обожанием, как и за переносом любви со стороны наших детей, пациентов и учеников, стоит скрытое горячее желание избавиться от такой давящей любви. Если мы сможем помочь ребенку, пациенту или ученику оставить способ противодействия в виде идентификации и не допускать отягощающий перенос, то можно будет сказать, что мы достигли цели, заключающейся в выходе личности на более высокий уровень.
Я хотел бы кратко указать на то, каким образом такие наблюдения могут привести к дальнейшему расширению нашего знания. Мы длительное время утверждали, что не только навязанная любовь, но и несправедливые строгие наказания ведут к фиксации. Теперь, вероятно, разрешение этого очевидного парадокса стало возможным. Игривые нарушения правил ребенком выводятся на уровень серьезной реальности только страстными, часто доходящими до исступления карательными санкциями и ведут ребенка, чувствовавшего себя прежде блаженно невиноватым, к депрессивным состояниям.
Подробное изучение явлений, наблюдающихся в психоаналитическом трансе, учит нас, что потрясение или испуг обязательно оставляют в личности некий след расщепления. Для аналитика неудивительно, что часть человека регрессирует до состояния счастья, существовавшего до травмы – той травмы, которую этот человек пытается аннулировать. Более примечательно, что при идентификации можно наблюдать работу второго механизма, о существовании которого я, со своей стороны, знал лишь немного. Я имею в виду внезапное и удивительное, как по мановению волшебной палочки или волшебству факиров, которые на наших глазах из маленького семени будто бы выращивают растение с листьями и цветами, появление после травмы новых способностей. Кажется, что сильнейшая необходимость, а именно, смертельная тревога способна резко пробуждать и приводить в действие скрытые предрасположенности, которые, будучи некатектированными, в глубочайшей тишине ожидали своего развития.
Подвергнувшись сексуальному нападению, под давлением травматической неотложности ребенок может мгновенно развить все эмоции зрелого взрослого и все скрытые в нем потенциальные качества, обычно относящиеся к браку, материнству и отцовству. Можно - в противоположность регрессии - говорить здесь отравматической прогрессии, о преждевременной зрелости. Естественно сравнить это с преждевременным созреванием плода, надкушенного птицей или насекомым. Травма может вызвать зрелость части личности не только эмоционально, но и интеллектуально. Я хочу напомнить Вам о типичном«сновидении о мудром ребенке», описанном мною несколько лет назад, в котором только что рожденный ребенок, или младенец, начинает разговаривать, фактически поучая мудрости всю семью. Страх перед несдержанным, почти безумным взрослым преобразует ребенка, так сказать, в психиатра, а чтобы стать им и защитить себя от опасностей, исходящих от лишенных самообладания людей, он должен знать, как полностью с ними идентифицироваться. Поистине невероятно, сколь многому мы можем научиться у наших мудрых детей-невротиков.
Если в ходе развития ребенка растет количество потрясений, то соответственно растет и количество разновидностей расщепления личности, и вскоре становится крайне трудно поддерживать контакт без путаницы всех расщепленных частей личности, каждая из которых ведет себя как самостоятельная личность, не подозревающая о существовании других. В конечном счете, может дойти до состояния, которое - развивая картину фрагментации - оправданно будет назватьраспылением. Нужно обладать изрядным оптимизмом, чтобы сохранить мужество при столкновении с таким состоянием, но даже и тогда я не оставляю надежду найти связывающие различные части нити.В дополнение к страстной любви и страстному наказанию есть третий способ безнадежно привязать ребенка к взрослому. Это - терроризм страдания. Дети имеют компульсивную склонность исправлять все нарушения в семье, так сказать, нагружать свои нежные плечи чужим грузом. Это, конечно, не из чистого альтруизма, а чтобы снова наслаждаться потерянным покоем и сопутствующей ему заботой и вниманием. Мать, постоянно жалующаяся на несчастья, может, пренебрегая истинными интересами ребенка, воспитать для себя из ребенка сиделку на всю свою жизнь, т.е. реального родительского заместителя.
Я уверен, что если истинность всего этого подтвердится, то мы должны будем пересмотреть некоторые разделы теории сексуальности и генитальности. Например, извращения, возможно, являются инфантильными, только если они остаются на уровне нежности; а если они становятся страстными и нагруженными виной, то, возможно, они уже результат экзогенного воздействия, вторичного, невротического преувеличения. Кроме того, моя теория генитальности пренебрегала различением стадий нежности и страстности. Сколько садомазохизма в сексуальности нашего времени вызвано цивилизацией (т.е. проистекает только из интроецированного чувства вины) и сколько возникает самостоятельно и спонтанно как необходимая фаза развития - это нужно оставить для последующих исследований.
Я был бы рад, если бы вы взяли на себя труд исследовать в теории и на практике то, о чем я сегодня говорил, особенно если бы вы последовали моему совету, прежде чем обращать внимание на скрытый, но очень важный способ мышления и беседы со своими детьми, пациентами, учениками, пытаяь, так сказать, развязать им язык. Я уверен, что вы получите много поучительного материала.
Дополнение
Данный ход рассуждений указывает только описательно на нежность инфантильного эротизма и на страстность в сексуальности взрослого. Он оставляет открытым вопрос о реальной природе этого различия. Психоанализ охотно соглашается с идеей Декарта, что страсть вызвана страданием, но, возможно, он должен будет найти ответ на вопрос, что же вносит элемент страдания - и тем самым садомазохизма - в игривые удовлетворения на уровне нежности. Аргументы, приведенные выше, предполагают, что среди прочего это чувство вины, которое делает объект любви одновременно любящим и ненавидящим, т.е. имеющим амбивалентные эмоции, тогда как инфантильная нежность лишена еще такого раскола. Именно ненависть травматическим образом удивляет и пугает любимого взрослым ребенка, и именно она превращает его из спонтанно и невинно играющего существа в виноватый автомат любви, с тревогой и самоуничижением подражающий взрослому. Чувства вины и ненависти к соблазнительному детскому партнеру превращают любовные отношения взрослых (первичная сцена) в пугающую борьбу за ребенка. Для взрослого это завершается моментом оргазма, в то время как инфантильная сексуальность - в отсутствии «борьбы полов» - остается на уровне предварительного удовольствия и находит удовольствие только в смысле«насыщения», а не в ощущении оргазмической аннигиляции. «Теория генитальности»1), пробующая обосновать «борьбу полов» через филогенез, должна провести четкое различие между инфантильно эротическим удовлетворением и насыщенной ненавистью любовью взрослых пар.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1)Thalassa, Нью-Йорк, 1938. ThePsycho-AnalyticQuarterlyInc (немецкий оригинал издан в 1924).